Александр Невзоров в ударе

АЛЕКСАНДР НЕВЗОРОВ: «НАВАЛЬНЫЙ МНЕ СИМПАТИЧЕН, НО ОН НЕ ПРОШЁЛ ТЕСТ НА КРЫМ».

По правилам здесь должны быть подзаголовок и описание. Большая радость этого не делать. Не соблюдать никаких правил. Не искать фотографии, не придумывать для них глупые подписи, не разбивать текст на «главки», ничего не сокращать. Просто разговор с Невзоровым, который я могу сопроводить тем, чем хочется. А не хочется почти ничем. Просто я был в Питере. Просто позвонил «Глебычу». Просто встретились — и поговорили. 

Е.Л. : За пару часов до встречи с вами, гуляя по Питеру, я спрашивал у прохожих об их отношении к октябрьской революции. Выяснилось, что многие и не знают толком, что случилось сто лет назад в их городе. А попадаются и такие, как инженер Караваев, сказавший, что революция — зло, царя убили, Россия из-за этого пала, но он, при этом, за большевиков. Пчёлы против мёда.  

А. Н. : Ну, идиотов мы обсуждать не будем. А в целом люди совершенно правы: зачем всё это помнить? История всё равно никого ничему не учит. Чего туда всё время оглядываться? Какой смысл?

Е. Л. : Странно, вы же сами часто проводите исторические параллели — например, когда говорите о вреде выбора православия, или о причинах тех же революций. 

А. Н. : Просто я понимаю, что живу на острове Тамбукту. На Тамбукту, условно говоря, не знают про доллары и евро, аборигены в качестве средства платежа принимают ракушки. Исторические или литературные примеры, которые я привожу — всего лишь ракушки для контакта с дикарями. Им бесполезно объяснять что-нибудь более серьёзное — например, что такое постоянная Больцмана. Так что доллары и евро я храню в кармане, а расплачиваюсь ракушками. А вообще к истории всерьёз не отношусь. По одной простой причине — она не является наукой, она является ссылками одних фантазёров на других. Что такое правда? Это то, что можно проверить экспериментальным путём. Всё остальное — область фантазии и вопрос интерпретаций. 

Е. Л. : Если все вокруг дикари, то откуда такой спрос на вас? Билеты на ваши выступления стоят дороже, чем на концерты поп-звезд. 

А. Н. : Я не изучал потребности аудитории. Но, думаю, секрет успеха в том, что меня судьба этой страны совершенно не беспокоит. Вот вообще никак. Вероятно, это даёт мне возможность анализировать происходящее чуть убедительнее и строже, чем остальным. И это привлекает. Как, вероятно, и то, что я совершенно безнравственный. Все такие, но я об этом честно говорю. Мне тут по этому поводу устроил выволочку Александр Николаевич Сокуров. Нельзя, говорит, доходить до такого предела, когда уже ничего святого нет. Я ответил, что это далеко не предел.  

Е. Л. : Тем не менее есть совершенно конкретный набор идей, который вы в последнее время пропагандируете и на котором, по сути, зарабатываете — это то, что принято называть западными, или либеральными ценностями. 

А. Н. : (перебивает). Я всегда всем объясняю: основной невзоровский постулат заключается в том, что интеллект и убеждения — вещи несовместимые. Интеллект — это постоянный процесс, грубый, всё перемалывающий, строящий и разрушающий. Каждый новый факт привносит в нас что-то новое и мы вынуждены перестраиваться. Если этого нет, если у человека есть убеждения — значит, вы имеете дело с идиотом. Ну есть, конечно, какие-то элементарные вещи, которые необходимо знать, чтобы ориентироваться в пространстве. Поэтому я сейчас воюю не за черносотенцев, а за так называемых либералов. Просто потому, что видел собственными глазами, во что превращается тело, провалявшееся два дня в дачном сортире. А я всё-таки наёмник, а не ассенизатор. Но каких-то политических убеждений у меня быть не может. Я даже не антиклерикал, как принято говорить. Антиклерикалы  — это, например, люди, которые возражают против передачи Исаакиевского собора РПЦ.  

Е. Л. : А вы не возражаете?

А. Н. : Нет. 

Е. Л. : Почему?

А. Н. : Потому что в качестве церкви эта штука, похожая на чернильный прибор, принесёт гораздо меньше вреда, чем в качестве музея. Это же всё равно некий памятник религиозного искусства, прежде всего. А дальше всё по Ивану Петровичу Павлову: мы имеем возбудитель условных рефлексов веры. Человек, который заходит в музей, быстро поддаётся всей этой позолоченной безвкусице. У него, в той или иной степени, вырабатывается слюна веры. А когда там воцарятся попы, которые заполнят всё пространство мерзкими матушками, алтарницами с противными голосами, всем этим «сюда не ходи», «свечку купи», «здесь не фотографируйся», «громко не говори», «руки из карманов вынь», это будет вызывать омерзение. И приведёт к тому, что, рано или поздно, всё закончится хорошим супермаркетом или галереей бутиков. И это прекрасно.  

Е. Л. : В 2011 году вы говорили, что вот-вот народ примется сбрасывать попов с колоколен. Ничего подобного не происходит. 

А. Н. : Да, мы видим, что попы только укрепились. Причём, чем больше ошибок они совершают, тем больше укрепляются.   

Е. Л. : Получается, вы недооценили РПЦ?

А. Н. : Я недооценил так называемый народ. Я его не знал.

Е. Л. : А сейчас знаете?

А. Н. : Сейчас я знаю его лучше — конечного знания не существует. Я не понимал очень многих вещей. Ещё вчера не понимал.

Е. Л. : Можете сформулировать, каких именно? 

А. Н. : Ну, я не знал о его способности настолько быстро возвращаться в привычную форму. На такое способны очень редкие металлы. Грубо говоря, вы некоторое время были бубликом, потом вас перековали в осциллограф, а потом вы снова вернулись в состояние бублика. Я преувеличиваю, конечно, тем не менее есть такая вещь, как память материала. Вот Россия, с её феерической, непостижимой ненавистью к свободе, вероятно обладает такой памятью. Что для меня является загадкой. В отличие от остальных, которые начинают говорить глупости про какую-то ментальность и тому подобные ничего не значащие вещи, я пока не могу понять, в чём секрет. Я бы дорого дал, чтобы вычислить причины этой патологии и такой любви к уродству. Возможно, разгадку, с учётом массовости явления, надо искать в так называемой культуре.

Е. Л. : А есть ли на самом деле эта массовость?

А. Н. : Есть.

Е. Л. : Почему вы в этом уверены? При почти уже оруэлловской социологии мы не можем ничего реально посчитать. И я возвращаюсь к началу — откуда тогда такой спрос на вас? 

А. Н. : Ну, перестань. Вот у меня есть друг Шнур. Поэтому я видел, что такое настоящий спрос. Шнур тоже доносит некие смыслы, по-своему сражается с маразмом и необычайно успешен в этом. Мне даже есть чему у него поучится. Я же имею дело, то ли по глупости, то ли по неопытности, с ещё как будто бы зрителями и читателями 19-го века. Шнур из меня эту чушь пытается выбить, объясняя, что всё давно изменилось. Спрос на меня всё равно ограничен людьми, которые находятся в каком-то интеллектуальном поиске. А таких не много. Их и не может быть много.

Е. Л. : Полные залы — это много, или мало?

А. Н. : Это не те масштабы, о которых можно всерьёз говорить. Не уверен, что я собрал бы полный ледовый дворец, как мой друг Шнур. А как на его концертах девочки машут лифчиками! Если бы тоже самое стала проделывать интеллектуальная элита на моих выступлениях, это было бы чудовищно. Подозреваю, и лифчики были бы хуже, и всё остальное.

Е. Л. : Никак не пойму: когда вы скептически говорите о себе — вы кокетничаете или в самом деле комплексуете?  

А. Н. : Вот это точно не ко мне. Что значит «комплексую»?

Е. Л. : Ощущение, что вы боитесь показаться сентиментальным и ранимым, коим вы, по моим наблюдениям, на самом деле являетесь. Будто это страшное что-то. Вас ведь даже когда не спрашивают — вы всё равно говорите какой вы «плохой», «безнравственный», «наёмник». Зачем это? 

А. Н. : Чтобы сразу обозначить правила игры.

Е. Л. : Обозначили — и что? 

А. Н. : Предлагаю по поводу меня воду в ступе не толочь, а перейти к какой-нибудь более интересной теме.

Е. Л. : Последнее, касательно вас лично. За то время, что я за вами наблюдаю, у вас кардинально изменилась речь. Вы были очень страстным журналистом во времена «600 секунд», но тексты, которые вы наговаривали в кадре, были безобразно пафосными и пошлыми. Благодаря чему вы стали формулировать мысли на уровне держателя литературного салона?

А. Н. : Как раз благодаря тому, что полностью ушло влияние художественной литературы, которое в юности, конечно, было. Понятно, что я эту макулатуру в том объеме, который полагается, не читал, но даже немногие художественные книжки, к сожалению, очень портят речь. И портят чистоту понимания важных вещей — например, причинно-следственных связей. Поэтому я всегда рекомендую: если человек занят каким-то серьезным делом, то лучше вообще художественных книжек в руки не брать.

Е. Л. : Вы при этом занимались где-нибудь ораторским искусством?

А. Н. : Я его преподаю.

Е. Л. : А до этого?

А. Н. : Нет, никогда.

Е. Л. : Может, есть люди, манеры которых на вас повлияли?

А. Н. : Иван Петрович Павлов.

Е. Л. : Получается, только научная литература сделала вас сегодняшним? 

А. Н. : Да. Это язык людей, которые относятся к любой формулировке с предельной аккуратностью. Потому что мысль — это штука, которая живёт только в точной формулировке. Так же, как ваш генетический код живёт только в определенной правовинтовой закрученной спирали ДНК (если она будет не правовинтовой, или не будет закрученной, или будет иметь двухнитиевый разрыв, то это будете уже не вы, а розовый гиппопотам с лапами кошки) — также и мысль: для того, чтобы она существовала, ей требуется абсолютно точная формулировка. Этому учит серьёзная научная литература.

Е. Л. : Ясно. Тогда вернёмся к революции. 

А. Н. : (перебивает) Я за революцию. Мне вообще очень нравятся революции. Это прекрасно. Проблема России в том, что в ней никогда революций не было. Я об этом статью даже написал. Называется «Путин и революция. Нос к носу».

Е. Л. : Подойдём и к этому, но сейчас я о другом хотел спросить. В Петербурге я встретился с двумя пожилыми людьми (и был очень удивлён, что оба они дожили до наших дней), которые ещё в советское время покушались на действующих руководителей государства. Первый, Виктор Ильин, в 1969 году стрелял в Брежнева, второй, Александр Шмонов — в 1990 году в Горбачева. Оба требовали реформ и свобод, были абсолютно идейными революционерами (по крайней мере, до того момента, пока их идейность не вытравили лекарствами в психушке), сознательно пошедшими на такой самоубийственный для себя шаг. Куда всё это делось? Вот культура покушений на первых лиц государства? И не только в России. Не будем брать в пример африканские или арабские страны, а в Европе последним громким покушением на премьер-министра страны было, кажется, убийство Улофа Пальме в Швеции. А было это тридцать один год назад. 

А. Н. : Да я тоже тоскую! Вопрос любопытен, но не терпит легкомысленного и скоропостижного ответа. Поскольку я к так называемой истории и к так называемой политике применяю химико-физико-математические методы оценок, то тут, как говорится, надо посмотреть. Никаких шансов серьёзно измениться у homo за это время не было. Вероятно, убийство Пальме, покушения на Брежнева, или Рейгана, можно объяснить младенчеством спецслужб. Были ведь вообще прекрасные времена, когда можно было эрцгерцога начинить свинцом из ржавого пистолета без особых проблем. Но с того времени охрана необыкновенно усовершенствовалась... Впрочем, это не тот ответ, который я хотел бы давать, потому что настоящие безумцы обязаны найти способ обойти любые преграды. И я надеюсь, они ещё порадуют нас различными громкими событиями.

Е. Л. : Казалось бы, конфликт между Россией и Украиной — история очень большого накала. Границы фактически открыты, есть большое количество идейных украинских борцов за свободу, для которых Путин — враг номер один. Но даже тут никаких попыток. 

А. Н. : Все эти украинские националисты максимум, что могут — это прокрасться куда-нибудь и подложить сала. Они не способны на серьёзные действия. Почему? Я тоже не понимаю. Могу только констатировать, что даже в отношении тех же самых лугандонских террористов и всей этой компании бандюков, засевшей на Донбассе, украинцы, с их талантом неформально решать проблемы, давно должны были представить нам более увлекательные картины, чем одиночный подрыв лифта. Это не солидно.

Е. Л. : Может Россия действительно стала государством, которому трудно свернуть шею?

А. Н. : Нет. Всё, что происходит в России, полностью и безнадежно декоративно. И все те мерзкие процессы, которые мы наблюдаем, всё равно протекают в мультяшном варианте.

Е. Л. : Десять тысяч трупов на Донбассе — «мультяшный вариант»?

А. Н. : Для России? Конечно. Впрочем, и для Украины, потому что она тоже людей не считает. Она ведь тоже ещё не выбралась из советских пелёнок, лежит в них — и писается во все стороны. Как государство Украина ещё абсолютный младенец. 

Е. Л. : На ваш взгляд, каковы шансы стать взрослым?

А. Н. : Не знаю. Ответственно не могу сказать.

Е. Л. : Получается, то, что вы раньше говорили про Крым, за которым Украина ещё придёт и заберёт его обратно — было безответственно с вашей стороны?

А.Н. : Нет, забрать-то они могут, потому что в какой-то ситуации оказаться сильнее России, которая сама себя в очередной раз обескровит, не так уж сложно. Только зачем? Мотивация у Украины тоже истощается, потому что чем больше дыр на пиджачке, тем меньший интерес он представляет как пиджачок. Всем уже понятно, что ничего, кроме разрухи, грязи, озлобления и дикой головной боли, история с Крымом и Донбассом не принесёт. Кусок торта настолько заблёван, обкусан и протух, что драться за обладание им не имеет смысла. Это уже дело инерции России, которая никак не может остановиться, просто потому что она в какой-то момент выяснила, что у неё нет для таких ситуаций тормозов, что она не понимает, как из них выходить. Войну может развязать любой дурак. Ты попробуй её красиво завершить, и с выгодой. А когда выясняется, что и выгоды никакой быть не может...  Ну, сейчас эта война ещё будет пожирать всякое устаревшее бессмысленное вооружение со складов, плодить алкоголизированных полковников, давать им возможность расхищать — то есть какой-то смысл в ней пока ещё есть. Но дальше? Кремль подкормил людей в фуражках, а у людей в фуражках есть непобедимый чудовищный зуд стрелять. И им на самом деле всё равно где. Вот им придумали Сирию — просто потому, что если не дать им стрелять там, они начнут здесь. И не из-за других взглядов, а из простого желания пострелять. Мы же помним, с каким воодушевлением херачили по Белому дому в 93-м году. И как вообще это дело у нас любимо. С каким восторгом его исполняют — кого-нибудь поубивать, испытать какое-нибудь оружие.

Е. Л.: Может я совсем глупый вопрос задам, но если представить, что вы — один из идеологов украинской революции, вы бы отдали Донецк и Луганск? Не стоило ли сразу после Майдана выстроить стену на границе с «совковыми» регионами, которые всегда ненавидели Киев?

А. Н. : Друг мой, ты всё-таки законченный гуманитарий. Ты очень сильно обобщаешь. Смотря кем бы я был, какие бы у меня были планы и цели. Не забывай, что любая война — исключительный по своей универсальности инструмент решения самых разнообразных проблем. Очень часто к войне прибегают вовсе не потому, что хотят войны. А потому, что это прекрасный разводной ключ для починки барахлящей государственности. Войной можно массу ненужного прикопать. Можно заставить ликовать самых тупых. Роскошная штука. Так что говорить о том, что надо было сразу ставить стену... Впрочем, украинское руководство невозможно заподозрить даже в самой минимальной интеллектуальности, а значит в каких-то тонких расчетах. Если этот Порошенко и правда построил часовню, на стене которой нарисовал себя любимого, то говорить надо о госпитализации, а не о будущем Украины. При том, как я понимаю, второй Майдан там есть кому делать, но его результаты могут оказаться ещё трагичнее, чем результаты первого. Не знаю, найдут ли украинцы такого же идиота, как Порошенко, но если очень поищут — то найдут. Там ведь тоже огромное количество феерически тупых чиновников. Даже тупее наших, что, казалось бы, невозможно. Очень низменных, неизобретательных, они все как будто строем пришли из восьмидесятых, за исключением симпатичного мне Яроша. И то с большими оговорками, потому что националист не может быть нормальным человеком. Увы, эта та ложка дерьма, которая портит бочку с мёдом. Несмотря на всё обаяние, на безусловную храбрость, на то, что человек любит и умеет действовать — любой момент национализма это всё нивелирует. Как зовут этого прелестного персонажа, который в России накануне выборов вылез? Мальцев? Вот, вроде бы яркий персонаж, сочный, наливной, прекрасный болтун, но как только понимаешь, что он — дремучий националист, сразу к нему интерес пропадает. Всерьёз его воспринимать уже невозможно. Это значит, что есть какая-то настолько существенная поломка мышления, настолько большой дефект в представлении о добре и зле, что дальше уже и узнавать ничего не хочется. А жаль. Из этого Мальцева, если его перевоспитать, наверняка могло бы что-нибудь получиться. У него был некий темперамент, который отсутствует… хотел сказать у оппозиции, но вспомнил, что её нет. Когда я пришёл за неё воевать, я увидел, блять, пустые окопы, заросшие бурьяном. А если вдруг и образуются какие-то товарищи по окопам, то они сразу норовят написать в патроны. Как я мрачно шучу в Кремле, когда меня вызывают за какие-то мои художества: «Ребят, у ваших врагов всё очень плохо, потому что они умудряются сдохнуть до того, как вы их убьёте». Фронта нет, ничего нет. Либералам нужно радоваться, что против интеллектуальной России выступила Россия, представленная какими-то шаргуновыми. И что у Кремля не нашлось никого круче.

Е. Л. : Но хватает, собственно, и этого.

А. Н. : Да. Хватает даже того, что есть на каналах.

Е. Л. : А о Навальном что вы думаете?

А. Н. : Для меня он не прошёл тест на Крым.

Е. Л. : Вам, понятно, легче его пройти, вы не занимаетесь «так называемой политикой». Навальный — занимается, поэтому вынужден быть «предельно аккуратным в формулировках».

А. Н. : Это его проблемы. Для меня он этот тест не прошёл, и, более того, я сильно подозреваю, что он не лекарство, а болезнь. Один из симптомов, скажем так. И если представить, что весь этот кошмар под названием Российская Федерация, всё это наваждение, мракобесие, беззаконие и тупость сгинут вдруг каким-то волшебным образом, то вряд ли Навальный будет представлять для кого-то большой интерес.

Е. Л. : Но мы говорим про нынешний этап. А на нём, очевидно, кроме Навального в окопе никого нет. Хотя бы одной ногой, но он в нём.

А. Н. : Нет, я ничего не хочу сказать, он обаятельный шоумен, явно не глупый, хорошо говорящий, и лично мне даже симпатичен, но как-то всерьёз я воспринимать его не могу.

Е. Л. : У него тоже нет шансов?

А. Н. : Не знаю.

Е. Л. : Вы лично когда-нибудь с ним разговаривали?

А. Н. : Нет. Ни у него, ни у меня никогда и не было желания знакомиться и общаться. Вот с милейшим Шлосбергом...  Я чего-то про него ляпнул один раз, он надулся, позвонил мне, и я жутко извинялся. Почему? Потому что он мне правда нравится. Но он ужасно наивный. Начал нести какую-то херню про традиции, про преемственность Российской империи, и я сказал: «Если даже самые умные из них — такие идиоты, то о чём вообще может идти речь?». Какая, блять, традиция? Какая преемственность? Какой Российской империи? Но мы с ним всё равно, в общем-то, в таких... симпатичных отношениях.

Е. Л. : Если у оппозиции — выжженные окопы, зачем тогда было убивать Немцова? По-вашему, что это вообще было?

А. Н. : Чёрт его знает. Возможно, просто развлекались. Такой банальный ответ тебе никогда в голову не приходил?

Е. Л. : Приходил.

А. Н. Вполне вероятно, что это вот такое младенческое хулиганство, желание сделать подарок шефу, сюрприз. Глупый. Такие мысли могли вызреть только под очень большой папахой, когда головной мозг находится в тяжёлых условиях от постоянного перегрева. Все ищут какие-то сложные причины, но я подозреваю, что причины у этого убийства совершенно идиотские.

Е. Л. : Тем не менее это реальность, которая касается каждого. Могут ведь и с вами так «развлечься».

А. Н. : Конечно. Но они всегда так могли.

Е. Л. : Удивительно, при этом, что пока вас даже банально не травят. Почему? Вы часто говорите такое, за что какого-нибудь Бабченко, или Мальцева того же, в лучшем случае вызвали бы в следственный комитет, в худшем — настучали бы в переулке металлическим прутом по голове. 

А. Н. : Ничего подобного. Я очень аккуратно хожу между каплями дождя. И потом, тот же Бабченко — удобный объект для травли, со своим правдолюбием и искренностью. Он сам провоцирует травлю, потому что он очень всерьёз. Я же только наблюдатель. Энтомолог, образно говоря. Я в лаборатории, а не в палате. Энтомолог не может поссориться с жуками, он всегда будет испытывать к ним доброжелательные чувства и интерес. И жуки это ценят.

Е. Л. : Можете назвать хотя бы одного политика — не важно, из оппозиции, или из власти — интеллектуальный уровень которого вас бы удивил?

А. Н. : Есть такие, но имён называть не буду.

Е. Л. : Почему?

А. Н. : Не все они хотели бы быть засвеченными в дружбе с Невзоровым.

Е. Л. : Эти люди из власти?

А. Н. : Да, из действующей. Которым я прямо говорю, что у них для чиновников слишком избыточно мозгов и что они плохо кончат. Пойми, самое хорошее, что есть в России сейчас, заключается в том, что организаторы всего этого кошмара, маразма, поповщины и мракобесия — просто жулики и лицемеры, которые мечтают о Мальдивах и яхтах. И это прекрасно. Потому что если бы они были действительно идейными, было бы куда страшнее. 

Е. Л. : Мне кажется, туда уже пробились настоящие отморозки. 

А. Н. : Пока я не видел ни одного патологического. То есть, может быть кто-то на подходе, но его не пропустят. Потому что он чужой. Либо он сумеет адаптироваться. Это же мощный такой реактор, Кремль, который переплавляет всё. Любую, самую сложную конструкцию самого твердого металла — в жулика и лицемера. 

Е. Л. : Когда в начале нулевых вы работали в Государственной думе — было также?

А. Н. : Тогда все были так увлечены грабежом страны... И сейчас увлечены, но тогда это было настолько наивно, чистосердечно, дружелюбно, открыто, с полной уверенностью, что никакого другого дела в жизни быть не может и не должно. С полным понимаем на всех уровнях. Можно было откровенно говорить на любые темы, никто не пытался прикрывать полиэтиленовыми пакетами стопки с долларами, можно было выйти в коридор — и громко рявкнуть секретарше, чтобы она немедленно принесла машинку для подсчёта купюр. Тогда они только входили в моду и были только у правительства, и бежала секретарша с другого корпуса, тащила такую вот машинку, потому что надо было посчитать взятку... Прекрасное было время.

Е. Л. : По-вашему, это может закончиться (если вообще может) только в силу каких-то экономических причин? Допустим, когда воровать будет уже просто нечего? 

А. Н. : Воровать всегда есть что. Дело далеко не сделано, Россия недоразворована. Разведанных запасов того, что можно украсть, хватит ещё лет на пять минимум. Потом — да, настроение у них будет всё хуже и хуже. 

Е. Л. : То есть, общаясь с людьми из власти, вы с уверенностью можете сказать, что останавливаться они не собираются?

А. Н. : Нет. А зачем? Люди приложили столько усилий, чтобы туда попасть, не с целью вам  сортир вычистить или паркет положить. Вылизали невероятное количество задниц, тратились на банкеты, на предвыборные кампании,  лицемерили, лгали. Это огромный труд. Который должен быть оплачен.

Е. Л. : Банальный инстинкт самосохранения у них вообще что ли отсутствует?

А. Н. : Инстинкт самосохранения — это художественное выражение. На самом деле его нет. В простейших вещах, там, где задействованы условные рефлексы, это ещё работает, в более сложных — никогда. Если бы сейчас рядом с нами милая девушка сидела бы на куске стронция-90, и её организм уже бы знал о трагедии, там бы происходили чудовищные по своей силе иммунные ответы, и уже бы шло сражение за жизнь, она бы всё равно улыбалась, ела своё пирожное и интересовалась погодой в Мексике. Только самая примитивная опасность, типа ножа у горла, для homo очевидна. Каких-то предупредителей о более серьёзных и глубинных проблемах у него нет. К тому же чиновник оказывается в среде, где всё, о чём мы говорим — нормативно, и по-другому в ней просто не уцелеть. Поэтому Россия жива только до той минуты, пока жива коррупция. 

Е. Л. : Вам не страшно за то, что будет здесь через двадцать лет? Хотя бы за своих близких? 

А. Н. : Я не представляю, что будет здесь через двадцать лет. Любой прогноз был бы спекуляцией и легкомыслием.

Е. Л. : Вы никогда не думаете на эту тему?

А. Н. : Нет, потому что знаю всю силу случайностей и торжества всяких гадостей и неприятностей. Я ко всему готов.

Е. Л. : Хотя бы раз в жизни вы наблюдали торжество справедливости и добра?

А. Н. : Наблюдал, но и от этого всегда попахивало патологией. Это же всё такие оценочные вещи — то, что касается добра, совести, морали и прочего... Может расскажешь мне, на каком этапе эволюции человек мог бы это подцепить? Это придуманные, декоративные штуки, которые и остаются декоративными. В них можно играть, можно не играть. Кстати, в  отношении Путина я бы вспомнил Эдварда Мордрейка. Прелестнейший был человек. Страдал редчайшей болезнью — паразитарной крониопагией. У него было два лица. Второе находилось на затылке, и оно даже могло гримасничать. Он очень мучился по этому поводу, комплексовал — и в итоге выстрелил себе во второе лицо. Естественно, погиб сам. Насколько я знаю Путина, он, как ни странно, всё-таки больше тяготеет к цивилизации и, скажем так, к вменяемости.

Е. Л. : Только вы давно с ним не общались.

А. Н. : До меня периодически доходят его реакции на всякие мои выходки… Нет, у него это сохранилось, и это, в общем-то, никуда не девается. И, кстати, благодарите за это школу ЧК. Любой другой на его месте воспользовался бы этим озверением и отупением масс гораздо более бесстыдным и жестоким образом. 

Е. Л. : Ничего из происходящего это не отменяет.

А. Н. : Не отменяет. Но я-то Путину только благодарен, потому что он ставит исключительно интересный для меня эксперимент. Повторюсь, я ведь только наблюдаю, как у вас там пузырьки в пробирках бегают.

Е. Л. : Пять лет назад, когда мы виделись с вами последний раз, я спросил у вас, почему вы согласились стать доверенным лицом Путина на президентских выборах 2012 года. Вы ответили: «По старой памяти. Я помню добро». На уточняющий вопрос «что же он такого для вас сделал?», вы сказали, что «это из неразглашаемого, но кое-чем я ему обязан. Пусть это было давно, для меня это существенный фактор». Сегодня не скажете, что же вы такого были ему должны? 

А. Н. : Нет.

Е. Л. : Давайте так: верна ли моя догадка, что Владимир Путин, будучи ещё питерским гэбэшником, из личной симпатии к вам либо отмазал вас от тюрьмы, либо спас от наезда бандитов?

А. Н. : Ну, там… Понимаешь, это был Петербург того времени. Там все друг друга отмазывали от всего. Вокруг пули свистели каждый день. 

Е. Л.: И?

А. Н.: В отношении меня Путин проявил себя очень благородно. И разумно.

Е. Л. : Это была уголовная статья? 

А. Н. : Уголовной статьи там не было…. Пойми, тогда всё было перемешано. И бандитами были все... Не пытай меня, Левкович.

Е. Л. : Когда вы приезжаете в Кремль и слушаете шутки о том, что «вас пора кончать», вы понимаете, где проходит та грань, после которой шутить с вами перестанут? 

А. Н. : Конечно, понимаю. В ответ я говорю: «Ребят, давайте лучше перечислим не совершённые мной грехи. Вот то, что я мог бы сделать — и не сделал. Тогда вы сразу поймёте, что надо ставить вопрос о звезде героя, а не трибунал устраивать». Я ни во что не ввязался, ничего не возглавил, не дал себя никуда втянуть.

Е. Л. : Кстати, жаль. 

А. Н. : Что жаль?

Е. Л. : Что вы сейчас напрямую не занимаетесь политической деятельностью.

А. Н. : Очень интересное сожаление по отношению к исследователю, что он не сбросил халат и не залез в клетку с подопытными крысами. Спасибо, милый, нет. Уж оставь мне право вживлять электродики.

Е. Л. : Хорошо, давайте не про вас. У политика с подобным образом мышления и ораторским талантом были бы шансы на успех.

А. Н. : Вряд ли. Адекватность не позволит сказать чего бы то ни было, что могло бы понравиться, блять, этому народу. Это несовместимо с российскими представлениями о добре и зле. Это где-то в другой сфере. Какая-то невиданной силы энергия лицемерия есть в русской культуре. Ну, никому не приходило в голову захватить огромную часть Европы, установить там чудовищные по своей свирепости и депрессивности диктатуры, которые бы отрезали целые народы от возможности развития, и при этом называть всё это «освобождением». Освобождение — это значит дать свободу. Это не было освобождением, это была оккупация. Но в нашей интерпретации это приобретает такой вот возвышенно-пафосный лицемерный смысл. 

Е.Л. : Почему лицемерный? Просто так учили. 

А. Н. : Что значит «так учили»? Кто-то же должен был изобрести эти формулировки, и они легли, и попробуй людям внушить что-нибудь другое — они откажутся это воспринимать.

Е. Л. : Далеко не все.

А. Н. : Ой, какой же ты оптимист. 

Е. Л. : Слушайте, мы можем сколько угодно говорить о тупоголовости российского народа, тем не менее самый массовый митинг за последние пять лет — это марш против войны с Украиной. Люди вышли по совершенно конкретному поводу, им точно никто за это не платил, не грозил увольнением и не сулил им лишний выходной.

А. Н : (перебивает)... Впрочем, ты, возможно, и прав. Давай я тебе скажу, чтобы ты уже, наконец, успокоился. Как думаешь, какова была численность союза монархистов в 1917 году? Вот самых черносотенных, самых дуболомных, самых за царя, самых за отечество, самых, блять, хоругвеносцев? 

Е. Л. : Несколько десятков тысяч? Или пару сотен тысяч? 

А. Н.: Три с половиной миллиона! Это были люди, которые на своих сходках и шествиях демонстрировали невероятную убежденность, у которых слезы текли в бороды сразу при слове «царь», которые без конца пели «спаси Господи люди твоя...», выкидывая еврейских детей из окон во время погромов. К 1917 году их количество доросло до трех с половиной миллионов. И их не стало в одну секунду! Если быть точнее — в течение двух дней. Разбежались, переодевшись горничными. Никого не смогли найти.

Е. Л. : Другое дело, возвращаясь к десяткам тысяч сегодняшних протестантов... Суть не количестве, а в качестве. 

А. Н. : Именно. Для хорошей передряги достаточно и десяти человек. Не надо пятьдесят тысяч — нужны просто нормальные парни. Такие, как мой любимец Лев Давидович Троцкий. Чтобы они могли улыбаться, разговаривать с вами, потом выстрелить в лоб – и продолжить улыбаться и разговаривать. Но это редкое качество. Обладай им — десяти человек достаточно для революции.

P. S. Если вам было интересно — вы можете передать по 100 рублей на корм моим животным и на продолжение. Исключительно по желанию. Реквизиты: 

Номер карты в Сбербанке: 4276 3800 7159 1718

Яндекс-кошелек (в рублях): 410011314776789

PayPal: для пользователя levkovich78@mail.ru

WebMoney: кошелек номер R100458561273

Qiwi: кошелек номер +79037861607

Или просто на телефон +79037861607

Низко всем кланяюсь.